осеннюю пожухлую, пылью покрытую листву, слышен же был хорошо.

Кони тянулись к воде.

— Погоди, — сказал Барлаас спутнику. — Смотри — солнце встает.

Далеко, за краем земли, поднималось красное солнце. Было оно еще холодное, глаз терпел смотреть на него. Но вот оно выкатилось целиком — и покрыло все вокруг сначала рубином, потом золотом. Листва, только что темная, неживая, вдруг зазолотилась. Вода внизу блеснула лучисто.

— И вправду — золотой, — засмеялся Барлаас.

Со вчерашнего дня, с той самой минуты, как услышал он про мятежный Маргав, про Фраду, побратима своего, все перевернулось в душе. Понял он — вот этого и не хватало: скакать куда-то на коне, ощущать близость борьбы, быть с людьми, которым ты нужен. Новые песни рождались в нем — он радовался, что скоро споет их друзьям, Фраде… А книга… она подождет. Если и не успеет дописать, все равно люди сохранят то, что им надо. Да и не в слове сила — в деле. Теперь, после всех мытарств, он знал, что это такое — Доброе дело. Он ехал свершать его.

Барлаас тронул коня. Под копытами зашуршала, осыпаясь, земля.

В ручье остановились, отпустили поводья, дали коням напиться.

Тут и полетели на них веревки — сразу несколько. Две обвили, затянули петлей Барлааса, остальные скользнули по крупу коня и упали в воду. Сильным рывком его, выдернули из седла, поволокли по дну неглубокого ручья, вверх по берегу. С криком бежали по склону люди — он узнал тех, кто плясал на площади Нисы со змеями в руках.

Золотом сверкнул на солнце занесенный меч…

Вспугнутая пичужка выпорхнула из кустов, метнулась в небо и защебетала, защебетала…

5

На столе у следователя Мамедова Сергей увидел свою белую тетрадь, и сердце его сжалось. Пропасть лежала между теперешней и той его жизнью…

— Садитесь, Сергей Федорович. — Следователь был, как всегда, спокоен, деловит. — Вы уж извините, я по долгу службы должен был познакомиться с этим. Ваше сочинение?

Сергей, не отводя взгляда от белой тетради, с которой столько было связано, кивнул:

— Мое, гражданин следователь.

Тот мягко сказал:

— Зовите меня Ата Союнович. Так лучше будет.

Сергей ничего не ответил, и на некоторое время в комнате настала тишина, только бумага шелестела под пальцами следователя.

— К делу это не относится, мне для себя понять хочется, — снова заговорил Мамедов. — Все так и было, как описано, документами подтверждено?

— Да как вам сказать, — пожал плечами Сергей. — Кое-что подтверждено. Но это мыслилось, как художественное произведение, мое, так сказать, восприятие…

— Я понимаю, — добро посмотрел на него Мамедов. — Вот Дарий, Камбис, Гаумата — все из истории. Шестой век до нашей эры. Так? А Барлаас — это имя я не слышал.

— Вымышленное лицо, — пояснил Сергей, не вдаваясь в подробности; о белой тетради говорить не хотелось, особенно в таком месте.

Но Мамедов не смущался его холодностью, доброжелателен был, вежлив, неуместно улыбчив. Ладонями разглаживал тетрадь, расправлял загнувшиеся углы. А услышав про вымышленное лицо, вроде даже обрадовался: может быть, подтвердилась какая-то догадка.

— А трагедия Ниневии? — продолжал он допытываться.

— Это все было. По «Книге Наума» написано. Переработал, конечно…

— А восстание в Маргиане?

— И такое было. Кстати, оно считается первым народным восстанием на территории нашей страны, подтвержденным документально.

— Смотри-ка….

Следователь был, казалось, заинтересован, но Сергею виделся во всем этом какой-то подвох, и он приглядывался к Мамедову, недоумевая и боясь сказать лишнее.

— Барлаас, я так понял, погибает на пути в Маргиану…

Закончив разглаживать обложку, Мамедов слегка отодвинул на столе тетрадь, но руки с нее не снял, словно раздумывал, кончать этот разговор и переходить к делу или еще уточнить что-то для себя неясное. И последнюю фразу он произнес так, что можно было и не отвечать, но Сергей вдруг сказал:

— Я хотел было этот эпизод убрать. Пусть бы Барлаас приехал в Маргав, сражался на стороне восставших и погиб во время штурма. А теперь думаю оставить как есть.

— Чего же так? — Мамедов снова подтянул к себе тетрадь и даже словно бы собирался раскрыть ее, полистать.

Но Сергей уже раскаялся, что разоткровенничался.

— Да так…

Терпелив был следователь, не подгонял, ждал. Не дождавшись, без улыбки уже, нахмурясь даже, сказал:

— А зря. Барлаас добился бы своего, приехав к восставшим и сложив голову за правое дело, не зазря. Добро бы и восторжествовало. Ведь добро же торжествует в конце концов, не зло. Верно?

Он смотрел на подследственного испытующе, взгляд его требовал ответа. Вот оно, подумал Сергей, подводит к главному, ради чего затеял весь разговор о тетради. Тут мелькнула где-то на втором плане мысль о Порфирии Петровиче: дело следователя в своем роде художество — слова эти всплыли в памяти, всплыли и ушли, забылись сразу же, не оставив следа. Одна-единственная забота жила в нем в эти мгновения: понять, догадаться, в чем оно, главное, к чему клонит следователь.

— Зло всегда конкретно, — через силу проговорил Сергей.

— Добро тоже, — напомнил Мамедов.

— В вашем понимании… — начал было Сергей, все еще теряясь в догадках, но не сумел договорить.

— В моем понимании добро — это справедливость, — неожиданно переменившись, сердито прервал его следователь. — Вот сегодня, сейчас я с правовой и нравственной точек зрения обязан прекратить ваше уголовное дело, ибо установлено, что обвиняемый не виновен. И это будет добро, потому что я поступаю справедливо.

Жаром обдало Сергея изнутри. Самые противоречивые чувства возникли враз и переплелись так, что не разобрать было, откуда что и взялось.

— Что же это? Что же это такое вы говорите? — растерянно бормотал Сергей, не слыша своего голоса. — Ведь все доказано… отпечатки пальцев…

И сам понимал, что чепуху мелет, что у следователя наверняка есть нечто, позволившее ему так заявить, и что теперь назад уже никак не повернуть.

Так вот что приберег для него Мамедов, вот в чем был подвох, вот оно, самое главное, чего боялся он и, выходит, не зря.

Художество свое следователь совершил и